Сказала так, повернулась и пошла к каменному выступу горы. Идёт, не торопится, чёрной косой в алых лентах чуть покачивает, а шашку несёт на вытянутых руках, будто на подносе. И тихо стало. Народу всё-таки много, а все как замерли, даже уздечка не звякнет.
Подошла девица к камню, оглянулась через плечо и тихонько молвила:
— Прощай, Салават! Прощай, мой батырь! — Потом выхватила шашку из ножен, будто давно к этому привычна, и рубнула перед камнем два раза на косой крест. По камню молнии заполыхали, смотреть людям не в силу. А как промигались, — никого перед камнем не оказалось. Подбежал Салават и другие к тому месту и видят, — по синему камню золотыми искриночками обозначено, как женщина прошла.
Рассказал это Митрич и спрашивает:
— Поняли, детушки, на кого наши деды своё самое дорогое заветили?
Мы наперебой кричим:
— Поняли, дедушка Митрич!
— А коли поняли, — говорит, — так сами сиднями не сидите, а всяк старайся тому делу пособлять, чтоб дедовская думка скорей явью стала. Может, кто из вас, молодых и доживёт до тех дней.
— Так оно и было, — добавил от себя мастер, передававший старый сказ: — На моих памятях немало наших в конники и войсковые люди того дела ушло, а потом, как свету прибавилось, и всем народом трудились. И вот дождались. Над самым большим нашим городом огненные стрелы сошлись в круг. И всякий видит в этом кругу имя того, кто показал народу его полную силу, кто непобедимым оружием народного единства разбил всех врагов и славу народа вывел на самую высокую вершину.
1946 г.
Далевое глядельце
Дело, понятно, не простое, — не ягодку с куста сорвать. Не зря одного такого прозвали Тяжёлой Котомкой. Немало он всякого камня на своей спине перетаскал. А сколько было похожено, сколь породы перекайлёно да переворочено, это и сосчитать нельзя.
Только и то сказать, этот горщик — Тяжёлая-то Котомка — не из первых был. Сам у кого-то учился, кто-то его натолкнул и на дорогу поставил. В Мурзинке будто эта зацепка случилась.
По нынешним временам про Мурзинку мало слышно, а раньше не так было. Слободой она считалась. От неё и другие селенья пошли, а сама она, сказывают, в Ермакову пору обосновалась, — вроде крепости по тем временам. Не раз её сжигали да разоряли. Да ведь русский корень! Разве его кто вырвать может, коли он за землю ухватился. Мало того, что отстроится слобода, а ещё во все стороны деревни выдвинет, вроде, сказать, заслонов.
Другая отличка Мурзинской слободы в том, что около неё нашли первое в нашем государстве цветное каменье. Нашёл-то камни Тумашев, в государеву казну представил и награду получил. Так по письменности значится, а на деле, может, кто из слободских Тумашеву место показал. Ну, это дело давнее, никому толком не ведомо; одно ясно, что с Мурзинки у нас и началась охота за весёлыми галечками, — каменное горе али каменная радость. Это уж кому как любо называй.
Ремесло-то это поисковое совсем особое. Конечно, каждый норовит на камешках кусок хлеба заработать. Только есть меж поисковиков и такие, что ни за какие деньги не отдадут камешок, который им полюбится. Вроде и ни к чему им, а до смерти хранят.
— С ним, — говорят, — жить веселее.
Ну, а корысти тут и вовсе без числа. Потому — около камешков в одночасье человек разбогатеть может. Таких скоробогатиков и набралось порядком в самой Мурзинке и по деревням, близ коих добыча велась. На перекупке больше наживались. Главное тут было угадать в сыром камне его настоящую цену.
Горщик, которого потом Тяжёлой Котомкой прозвали, в те годы парнишкой был. Родом-то он из Колташей ли из Черемисской, неподалёку от Мурзинки. Рос в сиротстве со своей бабушкой. Старушка старательная, без дела не сидела, только ведь старушечьим ремеслом — пряжей да вязаньем — не больно прокормишься. Парнишке и пришлось с малых лет кусок добывать. По сиротскому положению, ясное дело, не приходится работу выбирать: что случится, то и делал. Подпаском бывал, у богатых мужиков в работниках жил, на подённые работы хаживал. И звали его в ту пору Трошей Лёгоньким.
Раз Троша попал на каменные работы в горе, и оказалось, что парнишка на редкость приметливый на породу. Увидит где пласты и говорит: — А я этакое же видал в том-то месте. Проверят, — правильно. И в сыром камне живо наловчился разбираться. Через малое число годов старые старатели стали спрашивать:
— Погляди, Троша, камешок. Сколько, по-твоему, он стоит?
Так этот Троша Лёгонький и прижился в артели по каменному делу, только в Мурзинке ему ни разу бывать не приходилось. А там тоже приметили Трошу. Приметил самоглавный тамошний богатей. Он, видишь, больше всех на перекупке раздулся, а остарел, плохо видеть стал, оплошка в покупке пошла. Он и придумал:
— Возьму-ка я этого Лёгонького к себе в дом да для верности женю на Аниске, а то вовсе изболталась девка, сладу с ней нет.
Дочь-то у него, и верно, полудурье была да и не вовсе в порядке себя держала. Ни один добрый парень из своих мурзинских никогда бы на такой не женился. Вот и стали подманивать со стороны.
У богатых, известно, пособников всегда много. Эти поддужные и давай напевать Троше про невесту:
— Краля писаная! С одного боку тепло, с другого того лучше. Характеру весёлого, и одна разъединая дочь… По времени полным хозяином станешь. А ведь дом-то какой! По всей округе на славе!
Бабушке Трошиной, видно, надоело всю жизнь в бедности колотиться, она и поддакнула:
— Коли люди с добром, почему нам отворачиваться?
У Троши по этой части настоящей думки не было, он и говорит:
— Раз пришла пора жениться, надо невест глядеть.
Поддужные радёхоньки, что парень этак легонько на приманку пошёл, поторапливают:
— Тогда и тянуть с этим нечего. В воскресенье приезжай с бабушкой. Смотрины устроим, как полагается. Об одёже да справе не беспокой себя. Там знают, что из сиротского положения ты. Взыску не будет.
Уговорились так-то. Сказали Троше, в котором доме ему сперва остановиться надо, и уехали. Как пришло воскресенье, Троша оделся почище да утречком пораньше и пошёл в Мурзинку, а бабушка отказалась:
— Ещё испугаются меня старухи, и тебе доли не будет! В самоцветах разбирать научился, неуж невесту не разглядишь.
Трошу в те годы не зря Лёгоньким звали. Он живо дошагал до Мурзинки. Нашёл там дом, в котором ему остановиться велели. Там, конечно, приветили, чайком попоили и говорят:
— Отдохни покамест, потому смотрины вечером будут.
Парень про то не подумал, что тут какая уловка есть, а только отдыхать ему не захотелось. — Пойду, — думает, — погляжу Мурзинку.
Камешки тогда по многим деревням добывали. В Южаковой там, в Сизиковой, по всей речке Амбарке, а всё-таки Мурзинка заглавное место была. Тут и самые большие каменные богатеи жили, и старателей много считалось.
В числе прочих старателей был Яша Кочеток. Груздок, как говорится из маленьких, а ядрёный, глядел весело, говорил бойко и при случае постоять за себя мог. От выпивки тоже не чурался. Прямо сказать, этим боком хоть и не поворачивай, не тем будь помянут покойна головушка. В одном у него строгая мера была: ни пьяный, ни трезвый своего заветного из рук не выпустит. А повадку имел такую: все камешки, какие добудет, на три доли делил: едовую, гулевую и душевную. В душевную, конечно, самая малость попадала, зато камень редкостный. Деньги, которые за едовую долю получал, все до копейки жене отдавал и больше в них не вязался: «хозяйствуй, как умеешь»! Гулевые деньги себе забирал, а душевную долю никому не продавал и показывать не любил.